Длинное путешествие на поезде из Лояна в Шанхай.

Аутентичность Китая ворвалась внезапно. И кто сказал, что Китай не «познать». Само слово какое-то, словно заранее исключает возможность совершить заданное им действие. Почти сутки, чуть меньше, но такие, будто вечность – вот время, которое понадобилось провести в самом тыльном тылу Китая.

Лоян –Шанхай, начало октября, конец недельного всекитайского кутежа в честь дня провозглашения КНР (если соберетесь в поднебесную, постарайтесь исключить из календаря путешествия эти даты). Сначала, пока сгущалась очередь в зале ожидания душного, как июль вокзала, поезд задерживался. Наконец зазеленело на табло, люди тянуче пошли сквозь турникет и рамку, изгибисто, вверх по лестнице, вниз по лестнице и несколько раз направо, пока наконец, все, у кого был билет не нашли свои вагоны. Было мучительно обидно, смотреть на пустующие купейные, и стоять перед входов в наш, чувствуя, как все вокруг нагнетается, как стискивает уставшую голову осознание того, что такое семнадцать часов. Устрашающе.

В вагоне пахло острой едой, остро, человеком пахло влажно, смазкой колес и рельс – прохладный дух. Мягкие, относительно парковых скамеек, обитые синим «места» были перпендикулярны. То есть спинка была перпендикулярна сидению, и никак, ничто, никуда не могло отодвинуться. Не могло, да и не собиралось. Три места и через столик еще три, ноги помещаются в сплетеньях с ногами других. На втором получасе столик хочется выломать и выбросить из окна, желательно, когда будем проезжать по мосту над рекой. На четвертой пятнадцатиминутке на столике пытаешься устроить голову, молишься, чтобы тебе удалось это, и так, чтобы удалось оно быстрее, чем китайцу напротив.

А им уже скучно. Их в вагон втолкнулось море, у большинства билеты без места. А им уже скучно, стоять, сидеть на полу, сидеть в тамбуре, лежать в тамбуре, полулежать на полу, им уже скучно, тупо заполнившим неприспособленный для жизни вагон. Они глазеют на нас. Залежи и заросли китайцев-старичков, китайцев-студентов, китайцев-барыг и торгашей, они смотрят на нас, крупноглазых, бородатых двух: бородатого постарше и помоложе.

Папа яростно читал книжку, сражался. Мы едва удержали место, когда он всего лишь встал, распрямиться хоть слегка. Прожженная, прокуренная, промасленная китаянка хотела уронить себя с ребенком на так внезапно опустевшее место. Впрочем, мне показалось, что места там не было, а только островок, островок свободы между плотными телами людей.

К ночи китайцы захрапели, захлюпали, завсхлипывали, раз в минуту в тамбуре щелкала чья-нибудь зажигалка. Воздух прокис, сгустился вязью запахов.

И самое чудесное, чудовищное и удивительное – это проводницы, с громоздкими, угловатыми, металлическими тележками фруктов: винограда, манго, яблок, апельсинов. Будто в открытое ненароком окно запустили воздух другого мира, такими яркими и сочными выглядели эти фрукты, затянутые в тугой целлофан.

На окнах можно было рисовать толстые сердечки, писать сальные шутки пальцами – за ночь жирно надышали. Сквозь запотевшие стекла постепенно начал пробиваться утренний Китай.

В висках застучало, все отсчитывали минуты до прибытия в Шанхай.